Злая, но красивая
Я тут давным-давно народу прозу обещала. )) Почему бы, собственно, и не выложить наконец что-нибудь.
"Что-нибудь" в данном случае вроде как даже доделанное, а также попадающее в настроение и поганую ноябрьскую погоду.
Девушка смотрела на лебедей. Большие белые птицы величаво изгибали шеи, пытаясь выловить из мутной реки редкие крошки хлеба, сварливо переругивались, расправляли крылья и чистили перья, иногда перелетали с места на места... Она просто сидела у самой кромки воды и смотрела. На лебедей, на затянутое тучами небо, на отражавшую его гладь Влтавы. А художник, примостившийся в тихом уголке между облетающих ив, смотрел на нее.
читать дальшеОн взялся за карандаш не сразу. В этот раз для того, чтобы увидеть, потребовалось время, хотя обычно ему хватало всего пары мгновений и одного пристального взгляда. К счастью, его случайная модель даже не думала уходить. Она сидела неподвижно уже больше получаса, лишь иногда поднимая руку, чтобы стереть набегавшие на глаза слезы. Ветер ласково перебирал золотые с рыжим отливом пряди, словно пытаясь утешить, теребил обмотанный вокруг шеи платок, касался прохладными пальцами испачканных тушью щек, но девушка не обращала на него внимания. Художника она не замечала тем более, так что он мог не опасаться непонимания и вполне закономерного возмущения. Многие из тех, кого он рисовал, относились к его маленькому хобби весьма холодно. Кто-то просто уходил, кто-то грубил, кто-то грозил пожаловаться в полицию... Он не обижался. Он понимал, что чувствуют эти люди.
Постепенно лист под его руками утратил свою белизну. Короткие и длинные, темные и едва заметные штрихи медленно складывались в портрет, перенося на бумагу черты той, что сидела на берегу. Тонкие дуги бровей, чуть-чуть приподнятый кверху аккуратный нос, широко распахнутые серые глаза (тут крадущий цвета грифель ни капли не соврал), мягко очерченные скулы, упрямая линия губ... Точности портрета могли бы позавидовать фотографы, но одно явное отличие между живой девушкой и нарисованной все же было. Первая плакала, вторая улыбалась.
Поначалу художник хотел нарисовать улыбку широкой и открытой, но передумал. Этой девушке не пришлась бы к лицу слишком явная, заражающая всех вокруг радость. Те, кто держат горе в себе, даже в одиночестве пытаясь сохранить лицо, и радуются обычно в душе. Они улыбаются иначе: робко, осторожно, словно боясь спугнуть пляшущие в глазах смешинки. Его безымянная муза не обидится на то, что он не стал уподоблять ее звездам глянцевых журналов, сверкающим белозубыми улыбками с обложек. Она, скорее всего, никогда не увидит этот портрет, а если и увидит, то ей уже будет не до обид. Счастливые люди редко на кого-то обижаются, да и что взять с бедного художника, залюбовавшегося завитком возле уха или родинкой над губой...
Он не заметил, как девушка ушла. Ему больше не нужно было постоянно видеть ее перед собой: теперь он жил тем, что выходило из-под его рук, становясь все более настоящим. В приступе вдохновения он не обратил внимания на то, как случайно забредшая в его укромный уголок женщина, одна из полчища туристов, что наводняли находящийся неподалеку Карлов мост, остановилась за плечом художника, да так и простояла там до тех пор, пока он не закончил рисунок. Сделав последний штрих, он отложил карандаш и шумно выдохнул, пытаясь успокоить отчаянно колотившееся сердце. Как и всегда в такие моменты, в груди стало тесно и горячо, но он знал, что так и надо. Именно так и надо, а все остальное имеет мало значения...
- Quanto costa? – тихо спросила замершая позади женщина.
Художник обернулся рывком. Он не любил, когда его отвлекают от его же работ, но в глазах пожилой итальянки с фотоаппаратом на груди читалось неподдельное восхищение.
- How much? – повторила она, указывая на портрет.
Художник лишь улыбнулся. Он не знал ни итальянского, ни английского, но эти фразы слышал неоднократно. И всегда повторял один и тот же заученный ответ.
- Sorry. Not for sale.
Туристка расстроено вздохнула, но, всмотревшись в его лицо, понимающе кивнула и отошла в сторону. Он надеялся, что больше его не побеспокоят, но сегодня привычное убежище оказалось на удивление людным местом.
- Гляжу, ты и впрямь мастер? – тяжелая рука легла на плечо, мешая повернуться, но этого и не требовалось: художник узнал голос. Несмотря на прошедшие годы, прокуренный, с хрипотцой баритон ничуть не изменился. Судя по мертвой хватке сжавших плечо пальцев, обладатель голоса тоже остался прежним. – Пойдем, разговор есть.
- Итак, Томаш Новак, тридцать шесть лет, холост, детей нет, близких родственников тоже. Не судим, в армии не служил по состоянию здоровья. Безработный. Живет за счет частных уроков рисования и торговли живописью. Ни то, ни другое не приносит стабильного дохода. Снимает чердак на окраине. Все правильно?
Томаш рассеяно наблюдал за тем, как тает пенка на поданном ему капучино. Аромат кофе манил. Художник давно не пил ничего подобного, с утра до вечера хлебая растворимую дрянь по 50 крон за банку. Ему странно было думать, что содержимое маленькой чашки, стоящей перед ним, стоит в разы дороже. В ресторане, в который его привели, о дороговизне кричало все, начиная от нахально блестящих столовых приборов, заканчивая вычурными зеркалами в полстены. Это тоже казалось странным: хозяин ресторана, Павел Моравек, отнюдь не выглядел безвкусным человеком. Подтянутый и элегантный, он совсем не вписывался в атмосферу чрезмерной роскоши, которая окружала его. Впрочем, Томаш в своих стареньких джинсах, потертой куртке и черпающих воду ботинках наверняка выглядел здесь еще более чужеродно.
- Вы молчите. Я что-то упустил?
- Нет, все правильно.
- Тогда почему вы молчите?
- Простите, я задумался.
- О чем же, если не секрет?
- У вас прекрасное заведение. Я... никогда не бывал в таких местах.
Моравек довольно осклабился и полез в карман. Щелкнул портсигар, запах кофе растворился в тонкой струйке табачного дыма. Тоже, как ни странно, ароматного.
- Не сомневаюсь. Итак, господин Новак, как вы уже поняли, я тщательно изучил вашу биографию. Полагаю, вы также догадываетесь, почему я это сделал. И что мне от вас нужно.
Вместо ответа Томаш перевел взгляд на сидящего по правую руку от Моравека человека. Художник уже знал, зачем его привели сюда и кому он обязан сомнительной радостью знакомства с одним из влиятельных дельцов Праги. Они с Петером никогда не были приятелями, но вышло так, что именно случайно встреченному однокласснику Томаш выболтал секрет, который не доверял никому. Позднее он не раз жалел об этом. Как видно, не зря.
- И что же?
- Вы хотите, чтоб я говорил прямо? Хорошо. Петер рассказал мне вашу историю. Разумеется, сначала я не поверил. Спьяну любой наболтает все, что угодно, а уж когда речь заходит о натурах творческих, с тонкой душевной организацией... Умение менять человеческую судьбу посредством картинок – чушь какая! – Моравек неприятно усмехнулся. – Однако Петер был весьма убедителен. К тому же он не похож на легковерного человека. Ему нужны были доказательства, и он получил их. Что там у вас в папке? Портреты? Думаю, про некоторые из них мой помощник многое может рассказать. Но суть не в этом... Видите ли, Томаш, я нуждаюсь в ваших услугах.
Новак вновь уставился в чашку. Он знал, что будет дальше. Сейчас Моравек предложит свою цену. Потом увеличит ее вдвое. Потом втрое, вчетверо... Насколько хватит его щедрости. А потом начнет угрожать. Томаш хорошо умел читать по лицам. Слишком хорошо.
Он понял это еще в школе, когда впервые попробовал рисовать не обычные детские каракули, а настоящие портреты. Стоило ему взять карандаш и повнимательней вглядеться в лицо человека, как он вдруг понимал, что у того на душе, что его гнетет или радует, о чем он больше всего думает и чего страстно желает. А потом Томаш начинал рисовать, и все менялось. Отдаленное, скрытое неприступной стеной времени будущее вдруг становилось ближе, сначала обретая лишь размытые очертания, но постепенно становясь все четче и четче. Это он, Томаш рисовал то, чего его еще нет, но что теперь обязательно случится. Одноклассница залила чернилами белый фартук и боится, что ее отругают дома? Ничего подобного, ее отца после долгого ожидания наконец-то повысили по службе, поэтому в доме сегодня будет праздник и никто не обратит внимания на испорченную школьную форму. Учительница пришла на урок с темными кругами под глазами из-за того, что всю ночь просидела у постели больной матери? Не беда, старушка поправится и проживет еще десяток лет, радуя всех не по годам здравым умом и хорошим настроением. У кондуктора в трамвае умерла собака? Через три месяца он найдет у своего порога смешного лопоухого щенка, который станет ему верным другом. Незнакомая молодая женщина рыдает на парковой скамье, из-за того, что две недели назад потеряла долгожданного ребенка? Через полтора года у нее родится двойня, мальчик и девочка...
Томаш рисовал все чаще и чаще, отыскивая в толпе угрюмые, озабоченные, усталые, печальные, окаменевшие от горя лица. С головой погружаясь в чужую жизнь, он бережно, с любовью выправлял те линии, которые казались ему неправильными. Хорошие люди не должны страдать, так пусть они улыбаются, смеются, радуются каждому дню, не боясь, что когда-нибудь за этим последует новая боль. Томаш рисовал счастье и был счастлив сам.
Его мало волновало, что творчество отбирает слишком много его собственной жизни. По сути, этой жизни у него и не было. Он жил в маленькой комнатушке под самой крышей, перебиваясь скудными завтраками из хлеба, консервов и дрянного кофе и еще более скудными ужинами из чего придется. Летом его убежище превращалась в пекло, а зимой – в ледяную берлогу, а по ночам было слышно, как по черепице стучат коготками голуби и вороны. Плохонькие акварельки с изображениями любимых туристами достопримечательностей не пользовались спросом – кто захочет покупать что-то у тощего, похожего на бродягу типа с длинными патлами, но позволяли хоть как-то сводить концы с концами. Ни друзей, ни родных у Томаша не было, но он привык к этому. Одиночество тяготило его лишь изредка, когда он долго никого не рисовал. Тогда он шел на улицу и очень скоро снова нырял в ласковые и теплые волны будущего счастья, пусть не своего, но зато им самим сотворенного. Это было делом его жизни, его предназначением... И все же он изменил ему. Всего однажды, но последствия той ошибки долго отравляли память Томаша. Поддавшись кратковременной ярости – чувству разрушительному и непривычному, он убедился, что умеет не только дарить счастье, но и отнимать. И второе удалось ему едва ли не лучше... Он обещал себе никогда больше не совершать подобного, но теперь Моравек потребует именно этого. И Томашу придется согласиться, потому что отказа его опасный наниматель не потерпит.
- Господин Новак? – напомнил о себе Моравек. – Вы меня вообще слышите?
- Да, слышу.
- Ну так что же?
- Вы хотите, чтоб я написал портрет вашего знакомого... вашего врага, - обреченно произнес Томаш. – Вы хотите, чтобы я нарисовал его несчастным, раздавленным, уничтоженным. Вы бы могли использовать свои связи, чтобы достать его, но не хотите марать руки. Этот человек увел вашу жену и сбежал с ней и частью ваших денег. Теперь вы хотите отомстить. Для этого вам нужен я.
Бледно-зеленые глаза Моравека удивленно расширились. Несколько секунд он потрясенно взирал на Томаша, а затем медленно растянул губы в улыбке. Редкие, тяжелые аплодисменты гулко разнеслись по почти пустому в непопулярный утренний час ресторану.
- Ай да Петер! Вот теперь я верю. Ты и впрямь привел того, кого нужно. Господин Новак, признаюсь, вам удалось меня не на шутку удивить, а это редко кому удается. В таком случае, ближе к делу. Какова ваша цена?
Томаш виновато улыбнулся и вновь перевел взгляд на Петера. Старый знакомый красноречиво поднял брови, призывая не дурить. Он чувствовал повисшее над столом напряжение и боялся разочаровать своего хозяина. Томаш лишь пожал плечами.
- Я не приму этот заказ.
Улыбка не сбежала с губ Моравека, но она больше не сияла притворным радушием. Так мог бы улыбаться василиск, превращая свою жертву в камень одним взглядом. Вот только Томаш почему-то не каменел, напротив, он наконец-то притронулся к чашке с кофе и даже отпил пару глотков. Петер дернул щекой и задрал глаза к потолку.
- Что ж, мой помощник предупредил, что вы вряд ли сразу согласитесь. Давайте цену назову я. Две тысячи долларов вас устроит?
На эти деньги Томаш мог бы прожить несколько месяцев, а то и полгода. Облизав приставшую к губам кофейную пенку, он отрицательно покачал головой.
- Мало? Ну хорошо, три тысячи.
Томаш повторил свое движение. Петер скрипнул зубами и принялся теребить браслет выглядывающих из-под рукава пиджака часов.
- Четыре? Пять? – почти радостно предложил Моравек, подаваясь вперед.
- Я не приму этот заказ.
- Не наглейте, Томаш. Десять тысяч – моя последняя цена.
Новак закрыл глаза и постарался успокоить бешено скачущие мысли. Десять тысяч – это много. Это очень много для такого оборванца, как он. Квартиру на них не купить, да, но если подойти к делу с умом... Но он ведь не сможет. Он медленно будет тратит эти деньги все на ту же плохую еду и некачественную одежду, а еще на бумагу, краски, тушь и карандаши, и в итоге останется тем же, кем был. Вот только на его совести будет уже не одно, а два несмываемых пятна. Да, он не знает того человека, которому хочет навредить его наниматель... Пока не знает. Если Томаш возьмется за его портрет, неведомый враг Моравека на какое-то время станет для него ближе всех на свете. Он заглянет в его душу, чтобы обречь на страдание, так как он сможет потом просто умыть руки и пойти дальше своей дорогой? Даже если он никогда больше не услышит об этом человеке, даже если в этот раз все обойдется... Хотя вряд ли Моравек заплатит ему прежде, чем убедится, что его замысел сработал. Наверняка он дождется подтверждения этого и лишь потом радостно сообщит Томашу об их общем успехе, с улыбкой вручая деньги. Ради этого удовольствия Моравек не побрезгует встретиться с художником лично, как бы он не презирал нищего выскочку, пытающегося в одиночку изменить мир.
- Я не могу, - устало повторил Томаш. – Вы не понимаете, о чем просите...
- Нет, Томаш. Это вы не понимаете, от чего отказываетесь. Какое вам дело до судьбы этого подлеца? Спасайте бедных овечек и невинные души. Могу вас заверить: он к их числу не относится. Он предал меня. Разве хороший человек способен на предательство? Он унизил меня, обманул, выставил на посмешище. Разве это заслуживает прощения или жалости?
- Я не знаю.
- Как мило, - восхитился Моравек. – Такой знаток морали, как вы, и не знаете. Ваша совесть и так уже запятнана, к чему столь трепетно оберегать ее? Напомните, кстати, что стряслось с тем мерзавцем, который чем-то вам не угодил? Он, кажется, повесился?
Томаш дернулся, как от пощечины. Внимательно следивший за его реакцией Моравек довольно кивнул.
- Вряд ли вы добивались именно такого финала... Но что произошло, то произошло. Меня это вполне устраивает. Не то чтобы я желал своему недавнему приятелю смерти, но не скрою, мне будет приятно, если он ни с того ни с сего полезет в петлю. Изящное решение.
- Ни за что! – в ужасе выдохнул Томаш.
- Ну что за ослиное упрямство, ей-богу. Десять тысяч, господин Новак. Подумайте хорошенько.
- Нет!
Его собеседник с досадой откинулся на спинку стула и потянулся за новой сигаретой. Он больше не улыбался.
- Это глупо, - задумчиво произнес Моравек, поигрывая зажигалкой. – Вы ведь поняли, что у меня в голове, значит, вы можете предугадать и то, что последует за вашим отказом. Поэтому угрожать я вам, пожалуй, не стану. Вы выслушаете меня все с той же скорбной миной и снова откажетесь. Угрозы хороши, когда они подкреплены действиями... Петер, закрой ненадолго ресторан и позови сюда Кувалду.
- Соглашайся, придурок! – процедил сквозь зубы Петер, нехотя поднимаясь из-за стола. – Лучше сейчас.
Томаш упрямо мотнул головой. Ему было страшно, но не настолько, чтобы принять предложение Моравека. Страху он противостоять умел. Страху, но не боли...
Кувалда оправдал свое прозвище. Двухметровый дылда с улыбкой дауна взглянул на Томаша сверху вниз и деловито закатал рукава.
- Мизинец. Левый, - лениво приказал Моравек.
Когда в суставе что-то хрустнуло, Томаш взвыл и вцепился в скатерть, дернув ее на себя. Остатки кофе выплеснулись на белоснежную салфетку, жалобно звякнула оставленная в чашке ложечка. Кувалда отпустил его руку и почти бережно положил на стол.
- Мизинец – палец, конечно, полезный, но не самый необходимый для художника, - изрек Моравек, внимательно изучая вьющую над столом струйку дыма. – У вас есть еще целых девять, не так ли? Каким продолжим?
Томаш не отвечал, баюкая здоровой рукой искалеченную кисть. Злые слезы обожгли глаза и ушли, оставив после себя четкое и ясное понимание: он согласится. Не сейчас, так секундой позже, когда Кувалда возьмется за следующий палец. Так зачем тянуть...
- Кувалда, на твой выбор, - широким жестом предложил Моравек. Здоровяк хмыкнул, осмотрев руки Томаша, и потянулся к ним своими лапищами. Новак тихо застонал.
- Томаш, ну прекрати! – не выдержал Петер. Он хотел было взять художника за плечо, но короткое «Не лезь!» Моравека прозвучало раньше.
- Кувалда, продолжай.
- Я согласен, - выдохнул Томаш за миг до того, как почувствовал шершавое прикосновение чужих рук. – Я согласен! Только перестаньте...
- Так бы сразу, - Моравек досадливо цокнул языком, выражая свое глубокое неодобрение. – Что вам потребуется для работы?
- У меня все есть.
- А наш натурщик? Лично я вам его, к сожаленью, представить не смогу, но есть фото и видео.
- Лучше видео. Но фото тоже.
- Когда вы сможете приступить к работе?
- Как только заживет палец. Сейчас слишком больно, это отвлекает...
- Я понимаю. Хорошо, я найду вам врача. Сроки?
- Два-три часа.
- С вами приятно иметь дело, господин Новак, - обрадовался Моравек. - Петер, подготовь все. О гонораре поговорим по завершении работы.
Моравек не назвал ему имени того, чью жизнь хотел сломать, да Томаш и не спрашивал. Имя не имело значения: все, что нужно, художник узнавал по лицу. Ему предоставили более чем достаточно дисков и фотоснимков и оставили в одиночестве в небольшой светлой комнате с квадратным окном. Сквозь него открывался дивный вид на реку. Отыскав глазами то место, где он рисовал в последний раз, Томаш грустно покачал головой. Ивы облетели совсем, выстлав все вокруг желто-рыжей листвой, сквозь тонкие ветви виднелась темная, будто свинцовая вода. Лебеди по-прежнему плавали неподалеку, а девушки с медовыми волосами, разумеется, и след простыл. Хотя какая теперь разница, где она... Главное, что у нее все хорошо. Совсем не так, как станет вскоре у молодого кареглазого мужчины, чьи фотографии разложены на диване за спиной у Томаша.
Сначала художник пытался смотреть видео, но вскоре досадливо отбросил пульт. Сладить с новомодным dvd-плеером оказалось сложно, да и от тех нескольких кадров, что Томаш смог-таки просмотреть, было мало толку. Безымянный человек улыбался с них глупо и широко, словно манекен, а рядом точно так же скалился Моравек. Они жали друг другу руки, перекидывались плоскими шутками, громко смеялись над ними... Каждый пытался заверить другого в вечной дружбе, и оба не верили в это ни секунды. Потом в кадре появилась изящная шатенка с пухлыми губами и томными, бархатными глазами. Дальше Новак не смотрел. О своей жене Моравек не сказал ни слова, но Томаш не сомневался, что на нее Павлу плевать. Она была очередным трофеем, который в итоге все же уплыл к другому, изящной статуэткой, которую хорошо поставить на камин, чтобы потом хвастаться перед гостями. Такие люди, как Моравек, вряд ли умеют любить. Наверняка его бывший друг ничем не лучше, так к чему терзаться?
Томаш нехотя поднял с дивана первую попавшуюся фотографию. На ней, как назло, вновь оказались Моравек с женой. Со следующими двумя повезло больше: на одной нужный Томашу человек сидел за столом, держа возле уха мобильной телефон, на другой он гордо демонстрировал пойманную на удочку рыбину. После недолгого колебания Новак выбрал последнее фото. Оно было настоящим, без налета угодливой фальши и напускной успешности. Кареглазый прожил запечатленный миг искренне, все душой, и теперь Томаш мог читать его как открытую книгу.
Подойдя к мольберту, Новак закрепил фото над листом бумаги. Задумчиво коснулся все еще непослушного мизинца, сделал шаг назад, потом вперед, принялся перебирать карандаши... Он зачем-то тянул время, хотя понимал, что передумать и отказаться уже нельзя. Моравек не оставил ему выбора. Он получит то, что хочет, так или иначе, так зачем медлить? Лучше покончить со всем этим и уйти, не важно, с деньгами или без. Лишь бы оказаться подальше отсюда...
Тряхнув головой, Томаш на секунду зажмурился, а потом вперил взгляд в приколотое к мольберту фото. Безымянный был красив той мужественной, неброской красотой, что свойственна деловым людям. Волевой подбородок с ямочкой, небольшие проницательные глаза под густыми бровями, подвижные губы, привыкшие изображать любые гримасы, короткая спортивная стрижка, атлетичная фигура... Спортсмен или просто следит за собой? Такой вряд ли станет прилежно заниматься нелюбимым делом, так что скорее первое. Дерзкий взгляд выдает лидера, но изредка из глубины все еще рвется что-то озорное, мальчишеское. Увлекающийся, азартный человек, он умеет радоваться жизни, брать от нее все, даже то, что ему не принадлежит... Чужие деньги. Чужую жену. Ради чего? Удовлетворения амбиций? Минутного злорадства от победы над заклятым соперником? Самодовольной радости от обладания заслуженным призом? Это не так уж сложно и выяснить.
Грифель коснулся бумаги, протянув за собой бледно-серую линию, затем еще одну, и еще, и еще... Молодой парень беспечно и гордо улыбался с глянцевой фотобумаги, не подозревая, что ждет его вскоре. Да и откуда ему знать, ведь он сейчас далеко, за много километров от промозглой чешской осени... Он весел, доволен жизнью и самую малость взволнован, но это немудрено, ведь он провернул такую аферу, что менее везучие коллеги по бизнесу могут лишь кусать локти от зависти. Удача любит дерзких, вот и кареглазый не прогадал, сыграв в кошки-мышки со старым матерым львом... Выиграв у него. Победа пьянит, ударяет в голову не хуже шампанского, но особенную прелесть ей придает близость той, ради кого все и затевалось. Моравек, да и все вокруг считали ее лишь красивой куклой, но они были либо слепцами, либо дураками, а может, дурак он сам, но это не так уж важно. В его жизни хватало разочарований, и он научился не принимать их близко к сердцу. Нужно просто жить, для себя или для кого-то еще, и не оглядываться назад, ведь впереди еще так много непройденных дорог. Некоторые ведут в никуда, другие и вовсе могут стать последним, что он запомнит в своей жизни, но он готов рискнуть. Лишь бы по-прежнему чувствовать на губах невесомый, как прикосновенье ветра, привкус шампанского...
Карандаш выпал из пальцев, сухо стукнув о бетонный пол. Тяжело дыша, Томаш подошел к окну и распахнул створки. В лицо ударила волна сырого, по-ноябрьски горького воздуха. Он пах совсем иначе, чем тот ветер, который сейчас вдыхал одурачивший Моравека аферист. Мальчишка... Беспечный, эгоистичный, удачливый, а главное, счастливый мальчишка, неужели он думал, что его так просто оставят в покое? Неужели он не боялся мести, которую сейчас руками Томаша творит обманутый им враг? Или он вообще не умеет бояться? Не умеет бояться, завидовать, ненавидеть... Не умеет страдать. Или все же нет?
Обернувшись к портрету, художник несколько минут стоял неподвижно, затем медленно наклонился и поднял карандаш. Пришедшая в голову идея сперва показалась ему безумной, но она принесла с собой надежду, отмахнуться от которой Томаш не смог. До сих пор, глядя на фото, он пытался увидеть настоящее, но всегда ли кареглазый чувствовал то же, что и сейчас? Неужели он только улыбался, неужели ни разу не испытывал боли, не терял, не отчаивался, не мучился от одиночества? Человек не может быть счастлив всю жизнь, даже в самой удачной судьбе бывают горькие минуты. Что если заглянуть чуть глубже, проникнуть под покров нынешнего благополучия? У Томаша легко получалось видеть недавнее прошлое, но он не пытался пройти чуть дальше назад... Обычно этого и не требовалась, но сейчас не осталось другого выхода. Моравек проницателен, если портрет будет недостаточно реалистичен, он мигом заметит это. Томашу придется использовать свой дар, так или иначе... Разница только в этом «или». И насколько она окажется значима, зависит лишь от Томаша.
С величайшей осторожностью художник возвращался к событиям, минувшим неделю назад, месяц, два, полгода, год... Картинки чужой жизни мелькали, словно в ретроспективе, отматываясь назад. Томаш увидел немало радостного, стыдного, расчетливого, глупого, искреннего, обидного... Неприятности не обошли стороной бывшего приятеля Моравека, но ему раз за разом удавалось выходить сухим из воды. А вот горя - настоящего горя так и не находилось...
Томаш облизал губы и украдкой смахнул со лба каплю пота. Ворошить чужое прошлое оказалось не так уж просто, и чем дальше он удалялся от точки отсчета под названием «сегодня», тем тяжелее становился каждый следующий шаг. Но он уже зашел слишком далеко, чтобы отступать. Значит, нужно терпеть.
Он нашел искомое на исходе третьего года. Чужая боль полоснула по нервам бритвой, но Томаш не позволил себе упустить только-только обретшее четкость видение. Знакомое до мелочей фото давно померкло, расплылось, как отражение на потревоженной глади воды. Словно его никогда и не существовало... Словно фото еще не было сделано. Сейчас художник видел кареглазого совсем другим. Сошедшиеся в одну линию брови, упрямо сжатые губы, подрагивающие ресницы, стиснутые кулаки... Павел Моравек отдал бы многое, чтобы увидеть это. Что ж, он получит то, что хочет.
Томаш еще никогда не рисовал так быстро. Карандаш летал над бумагой, рискуя вырваться из пальцев и в то же время составляя с ними одно целое. Быстрые, порой неаккуратные штрихи ложились на лист, торопясь поймать мгновение, которое художнику удалось выловить из вязкой мути прошлого. Время сопротивлялось, норовя возобновить привычный ход, а заодно увлечь за собой наглеца, дерзнувшего перечить главнейшему из законов природы, но Томаш держался. Ему осталось не так уж много: вот тут слегка подправить уголок губ, вот тут почетче обрисовать скулу, и, конечно, не забыть глаза... Глаза - это самое важное, без них портрет не будет настоящим, он так и останется убогой мазней, в которую не поверит даже Петер. Только бы не отвлечься, не замешкаться, не ошибиться... Совершить подобное второй раз Томашу не под силу. У него есть только одна попытка. Одна попытка - и две жизни на кону...
Когда он оторвался от мольберта, за окном уже начало смеркаться. Розоватые закатные лучи длинными лентами тянулись через всю комнату, придавая обстановке слабое подобие уюта. В легких кольнуло, словно Томаш долгое время провел без воздуха и только сейчас вынырнул на поверхность. Не веря своим глазам, он сделал шаг назад и невольно вздрогнул. Темноволосый человек, глядящий на него с портрета, был все так же красив, дерзок и хитер, но при этом абсолютно несчастен. А еще он был на два с лишним года моложе, чем тот, кто улыбался с приколотого к мольберту фото.
Моравек нервничал. Это было заметно по тому, как он слегка ослабил тугой узел галстука, а еще по внушительной горе окурков, наполнивших пепельницу. Заказчик выполнил просьбу Томаша и не отвлекал его во время работы, но почти пять часов ожидания вместо обещанных трех изрядно потрепали нервы обычно хладнокровного бизнесмена. Петер сидел рядом с ним и нервничал еще более заметно: некогда безукоризненно лежавшие волосы явно теребили, причем недавно.
- Вы закончили? – нетерпеливо бросил Моравек, поднимаясь навстречу Томашу.
- Да.
- Я могу увидеть портрет?
- Да.
Больше вопросов не последовало. Быстрым и точным движением обогнув художника, Моравек направился к мольберту.
Новак не стал оборачиваться. Он знал, что сейчас происходит за его спиной. Павел кружит вокруг портрета, словно охотящийся хищник, придирчиво изучая каждый штрих. Он не верит Томашу, и поэтому пытается найти подвох, незначительное отличие, которое могло бы разрушить его задумку. Разбирайся он сам в живописи, это было бы куда проще, но Моравек никогда не интересовался искусством. Он надеется на свою внимательность и цепкость, столько раз выручавшую его на пути к вершине жизни, и все равно чувствует, как что-то ускользает от его взгляда... Что именно?
Томаш закусил губу, пытаясь прогнать истерическую ухмылку. Он почти не верил, что выберется отсюда целым и невредимым, но это вдруг перестало волновать его. Страх куда-то ушел, сменившись азартным, нервным напряжением, словно изображенный на портрете человек поделился с художником своим безрассудством. Этот парень не боялся Моравека, он рискнул и выиграл. Но получится ли у Томаша? Он же всегда был неудачником. В этот раз проигрыш будет стоить дорого, очень дорого, но Моравек пока молчит... И ждать невыносимо.
Стараясь не выдать себя, Томаш сунул в карманы подрагивающие руки и посмотрел на Петера. Тот смерил его оценивающим взглядом и одобрительно хмыкнул.
- Блестящая работа, - изрек, наконец, Моравек. - Я восхищен, господин Новак. Вы нарисовали именно то, что я хотел увидеть. Это подействует?
- Да. Думаю, да.
- Вот видите, все оказалось не так уж и страшно. Стоило ли упрямиться? - с укоризной протянул Моравек, возвращаясь в комнату. - Присаживайтесь, Томаш.
В его голосе не было угрозы, напротив, он звучал подчеркнуто доброжелательно, но Томашу вдруг стало холодно. Страх вернулся в один момент, обрушившись на него, словно снежная лавина, и парализовав волю, разум, даже, кажется, тело.
- Зачем? - пробормотал Томаш, не осмеливаясь взглянуть на своего нанимателя.
- Как зачем? Думаю, столь удачное окончание дела стоит отпраздновать чашечкой кофе. Или вы предпочитаете что-то покрепче?
- Нет. Я бы хотел... Я устал. Мне нужно домой.
- Домой вы всегда успеете, - отмахнулся Моравек. - Неужели вас даже гонорар не интересует?
Томаш медленно выдохнул, стараясь не выдать своего смятения. Больше всего на свете ему хотелось вырваться из этой со вкусом обставленной комнаты и бежать, бежать со всех ног... Но это произойдет не раньше, чем Моравек уверится в том, что заказ выполнен. Игру надо довести до конца, как бы тяжело ни было. А значит, нельзя отказываться ни от кофе, ни от гонорара. Надо подойти, отодвинуть стул и сесть напротив, не избегая пристального взгляда зеленых глаз и не вздрагивая от каждой фразы Моравека. Для начала хотя бы стронуться с места...
Павел наблюдал за его мучениями все с той же вежливой улыбкой, от которой кровь стыла в жилах. Дождавшись, когда Томаш присядет, он принялся помешивать поданный кофе, рассуждая о том, как дешево в наше время ценится настоящее искусство. Присоединившийся к ним Петер время от времени поддакивал, подобострастно глядя на шефа. Кажется, он испытывал облегчение от того, что его школьный товарищ не стал больше перечить грозному Моравеку. Томаш надеялся продержаться хотя бы несколько минут, однако тягучий монолог, выдаваемый за беседу, длился почти полчаса. Только после этого Моравек счел возможным вспомнить о деньгах.
- Десять тысяч, как договаривались. Половину сейчас, половину - когда я получу подтверждение того, что у вас получилось. Устраивает?
Томаш медленно кивнул. Он прекрасно понимал, что щедрость Моравека не сулит ему ничего хорошего. Однако не взять деньги означало бы расписаться в своем обмане. Поэтому он послушно сунул в карман тугую пачку новеньких купюр и даже сумел выдавить из себя слова благодарности.
- Петер свяжется с вами, - пообещал Моравек, нетерпеливо поглаживая край блюдца. Представление закончилось, и теперь он желал как можно скорее вернуться к портрету. Томаш не стал ему мешать. Чувствуя, как ноги становятся ватными, он вежливо кивнул и не оглядываясь вышел.
Дождь весело плясал по брусчатке, смывая с угловатых камней серую городскую пыль. Косые струи тонкой штриховкой закрашивали небо, тротуары, стены домов, витрины магазинов, автомобили, людей... Прохожие ускоряли шаг, спеша укрыться от льющейся на них воды, и тихонько чертыхались сквозь зубы, когда очередному бойкому ручейку удавалось проскользнуть за воротник или в рукав. Никто не оглядывался по сторонам, предпочитая внимательней смотреть под ноги, и неудивительно, что медленно бредущий по краю тротуара бедолага без зонта мало у кого вызывал интерес. Он промок до нитки, но почему-то не ускорял шага, лишь с отсутствующим видом смотрел перед собой, сквозь мягко шелестящую завесу дождя. Вряд ли он замечал хоть что-либо, кроме нее...
Томаш не помнил, как он дошел до дома, как поставил на электрическую плиту чайник, как вылил старую заварку и помыл кружку. Обжигающий вкус чая привел его в чувство, когда было уже далеко за полночь. Пальцы неприятно подрагивали, словно он несколько часов таскал тяжести, а едва залеченный мизинец противно ныл. Машинально сунув руку в карман, Томаш вытащил пачку стодолларовых банкнот и тут же неловко уронил ее на пол. Поднимать деньги он не стал.
Так и не допив чай, Новак прилег на кровать. В голове шумело, и те немногие мысли, которые там остались, казались тяжелыми и неповоротливыми, словно большие рыбы в тесном аквариуме. Томаш понимал четко только одно: ему надо бежать. Моравек нетерпелив, он любит оканчивать дела быстро и эффективно. Вряд ли Павел станет ждать дурных вестей о своем враге, чтобы расплатиться с Томашем. И вряд ли он собирается использовать его талант в дальнейшем. Слишком ненадежно, слишком сложно, слишком невероятно. Возня с трепетными натурами не для Моравека, да и мало ли какая опасная блажь может взбрести в затуманенную возвышенными идеями голову? Куда спокойнее и дальновиднее полагаться на людей вроде Петера. Художник же сделал свое дело, и теперь ему предстоит уйти со сцены... Он и уйдет. У него почти нет вещей, зато есть деньги: такой суммы вполне хватит, чтобы уехать в какой-нибудь тихий городок и обосноваться там. Да, он слишком любит Прагу, чтобы расстаться с ней вот так - сбежав как воришка, уличенный полицейским, но выбора нет. Первое время будет тяжело, но он привыкнет. Он ко всему привыкал, всегда, неужели не сможет и в этот раз? Только бы отдохнуть хоть немного, всего одну ночь... Просто выспаться, без снов и нервных пробуждений затемно, чтобы в голове хоть немного прояснилось. Он отдал сегодня слишком много сил, да и куда он пойдет среди ночи? Нужно всего лишь дождаться завтра. И тогда все решится...
Томаш заснул почти сразу, даже не раздевшись. Тяжелая, лихорадочная полудрема быстро сменилась глубоким забытьем. Как он и хотел - без снов. Таким глубоким, что когда в комнате едко запахло гарью, Томаш и не подумал проснуться.
Пожарные так и не смогли спасти дом. Старая развалина, полная высохшей деревянной мебели, прогорела от подвалов до крыши. По слухам, пожар начался на верхних этажах и быстро охватил все здание. Причину пока не установили: скорее всего, кто-то закурил в постели, да так и уснул. Спасшиеся жильцы наперебой обвиняли друг друга, пока не пришли к выводу, что во всем виноват не то бомж, не то наркоман, живший на чердаке и частенько засиживавшийся со светом до поздней ночи. Одни говорили, что он задохнулся в дыму, другие уверяли, что пожарные вытаскивали кого-то сверху, третьим было плевать, кто виноват и жив ли он, лишь бы им возместили причиненный пожаром ущерб. Как бы то ни было, назвавшийся Петером широкоплечий человек, бродивший возле обгоревшего остова дома несколько дней спустя, остался доволен услышанным. Он душевно поболтал со всезнающими кумушками, которые не преминули слететься на пепелище, словно любопытные вороны, придирчиво осмотрел почерневшие дыры окон, пару раз сфотографировал разрушенное здание на мобильник и уехал, мягко хлопнув дверью дорогой иномарки. Соседки пошушукались ему вслед и лишь пожали плечами. Мало ли что здесь понадобилось столь представительному господину, и уж навряд ли он может иметь отношение к случившейся трагедии...
- Обедать будете?
Томаш нехотя разлепил веки и постарался сфокусировать взгляд на появившемся над ним лице. С каждым разом это получилось все быстрее, однако тренироваться предстояло еще немало...
- Я не голоден.
- Ах да, ну конечно. Вы же воздухом питаетесь, - вздохнула медсестра, поправляя капельницу.
Томаш лишь слабо улыбнулся. Ему нравилась эта немолодая добродушная женщина с круглым лицом и сеточкой тонких морщин в уголках глаз. Ее звали Сара, и она обращалась с ним не как с забинтованной с ног до головы колодой, которой он, по сути, и являлся, а как с человеком. Пусть чужим, пусть больным и нелюдимым, но все-таки...
- Какая сегодня погода? - мягко спросил Томаш, стараясь не принюхиваться к запаху, поднимавшемуся над еще не остывшим варевом. Сложно было сказать, что это был за суп, но сейчас его аромат казался Томашу самым аппетитным на свете. Беда в том, что он пока не мог есть, не расплескивая еду по всей простыне, поэтому предпочитал это делать в одиночестве и совсем по чуть-чуть.
- Как всегда в это время года, - пожала плечами медсестра. - Мерзкая. Зато воздух такой чистый... К вам так никто и не приходил?
- Нет. Я же говорил...
- Что никто не придет. Да помню я. Думала, вдруг вы стесняетесь известить кого надо.
- Почему? - удивился Томаш.
- Так вы всего стесняетесь, - заявила Сара. - Вы вот кто по профессии?
- По профессии... Боюсь, уже никто.
- Как это? - озабоченно нахмурилась она.
Томаш снова закрыл глаза, стараясь отгородиться от чужого беспокойства. Это было странно и непривычно - знать, что кому-то есть дело до того, как он себя чувствует, о чем думает, чего хочет... Иногда даже неприятно. Вопросы вынуждали вспоминать недавние события и задумываться о будущем, а ни того, ни другого Томаш мучительно не хотел. Он знал, что белое спокойствие больничной палаты продлится недолго, что за порогом приютившей его клиники остался мир, все такой же равнодушный, расчетливый и порой жестокий, что ему предстоит заново учиться жить в этом мире... Как? Не имея за душой ничего, кроме сомнительного дара, который привел его на эту койку, и не зная, куда теперь идти... Иногда Томашу казалось, что он справится, но чаще - что лучше бы пожарные приехали чуть позже.
- Я был художником. Но теперь... Все сгорело. И я не знаю, хочу ли я начать заново.
- Художником? - Сара сочувственно посмотрела на его стянутые бинтами руки. - Да уж, несладко вам придется поначалу. А почему не знаете?
- Кому это нужно в наше время? К тому же я плохой художник. Я не умею рисовать то, что люди хотят видеть, - неожиданно для себя усмехнулся Томаш. - Странно, правда?
- Что ж тут странного? Они порой такого хотят, что никакой волшебник не сотворит. А на правду глаза закрывают. Правда-то, она редко кому нравится, что в зеркале, что в жизни. Значит, говорите, все сгорело?
- Да.
- И картины, и краски, и кисти...
- Да.
- И бумага? Или на чем вы там рисуете?
- Вы думаете, пожар мог пощадить бумагу? - улыбнулся Томаш.
- Ах, ну да, - спохватилась Сара. - И все ваши вещи?
- Да.
- И деньги?
- Да.
- Тогда вам повезло.
Огорошенный таким ответом, Томаш на время потерял дар речи. А как только обрел...
Шум, раздавшийся в коридоре, больше всего напоминал птичий гомон. Пестрая разноголосица просачивалась под закрытую дверь, набирая громкость и без сожаления разрушая неживую, стерильную тишину палаты. Вскоре к голосам прибавился и звук шагов. Спустя несколько секунд дверь отворилась и в помещение, о чем-то оживленно споря, ворвалась группа молодых людей. Увидев распластанного на койке Томаша, они притихли и дружно поспешили ретироваться, но дверной проем отказался вмещать столько человек одновременно.
- Вы что, совсем?! - зашипела на них медсестра. - Кафедра в конце коридора, сколько раз повторять!
- Извините, мы... Мы уже уходим! - попыталась оправдаться невысокая девушка с кипой тетрадок, прижатой к груди.
- Быстро!!! - страшным голосом прошептала Сара.
Одна тетрадка все же выпала из рук девушки. Неловко пытаясь поднять ее, студентка выронила все остальные и тут же, ойкнув, принялась собирать. Сара гневно сопела, остальные студенты нетерпеливо переминались за порогом, а Новак не мог отвести взгляда от рассыпавшихся по плечам девушки медовых волос. Серые глаза смотрели в пол, но Томашу не было необходимости смотреть в них, чтобы узнать. А еще - понять, что их выражение неуловимо изменилось с тех пор, как он видел их в последний раз. Он просто почувствовал это, так же как и всегда, когда чутье художника брало верх над зрением обычного человека. Боль ушла, растворившись в чем-то новом. Любопытстве, влюбленности, азарте, спокойствии? Кто знает... Да это не так уж и важно.
Когда дверь закрылась, Сара еще некоторое время ворчала на нерадивых практикантов, превративших приличную больницу в форменный дурдом, но Томаш не слушал ее. Глупо улыбаясь, он смотрел прямо перед собой в распахнутое окно, за которым падали редкие капли. Он так давно не видел, как нарисованное им становится реальностью, что забыл, как это бывает. Отголосок чужого счастья - не придуманного, сотворенного с помощью карандаша и бумаги, а живого, настоящего - забрался в душу легко и незаметно и теперь бился внутри, словно огонек лампады.
- Безобразие, - веско повторила Сара, в последний раз неодобрительно зыркнув на дверь. - Ходят тут, день деньской от них покоя нет. Шумят, бумажками размахивают, пациентов, вон, мне пугают... Так вот, о чем это я. Повезло, говорю, вам.
- Почему? - Томаш даже не сразу вспомнил, о чем шла речь.
- Да потому что все сгорело, а вы живы. И вы еще не рады?
- Рад, - после долгой паузы ответил Томаш. - Вы даже не представляете как.
- Так-то лучше, - покровительственно хмыкнула Сара. Кажется, она была несколько озадачена столь быстрой переменой в настроении пациента. - Краски можно купить, деньги заработать... Да что я говорю, вы же и сами понимаете. Рисовать-то не бросите?
- Не брошу. Ни за что.
Она одобрительно улыбнулась и попрощалась до вечера. Проводив ее взглядом, Томаш осторожно опустился на подушки. Теплота в груди никуда не делась, он почти боялся дышать, чтобы случайно не растерять ее. Страх перед будущим не ушел, но теперь к нему добавилось странное ощущение, что все рано или поздно образуется. Построить свое пусть не счастье, пусть хотя бы относительное благополучие тяжелее, чем чужое, но разве он пытался? Кареглазый приятель Моравека научил его рисковать, и для первого раза получилось не так уж плохо. Он жив, он не предал свой дар, а что до потерь... Сара права: краски, бумага и никогда не принадлежавшие ему деньги - это не так уж и много.
Новак поднял забинтованные руки и бережно положил на одеяло. Непослушные пальцы под толстым слоем марли оживали постепенно, напоминая о себе в основном болью, но это была правильная боль. Она сулила выздоровление.
Томашу неудержимо хотелось рисовать.
"Что-нибудь" в данном случае вроде как даже доделанное, а также попадающее в настроение и поганую ноябрьскую погоду.
Художник
Он пишет белое на белом,
И божий свет струится в нем...
(с) С. Калугин
И божий свет струится в нем...
(с) С. Калугин
Девушка смотрела на лебедей. Большие белые птицы величаво изгибали шеи, пытаясь выловить из мутной реки редкие крошки хлеба, сварливо переругивались, расправляли крылья и чистили перья, иногда перелетали с места на места... Она просто сидела у самой кромки воды и смотрела. На лебедей, на затянутое тучами небо, на отражавшую его гладь Влтавы. А художник, примостившийся в тихом уголке между облетающих ив, смотрел на нее.
читать дальшеОн взялся за карандаш не сразу. В этот раз для того, чтобы увидеть, потребовалось время, хотя обычно ему хватало всего пары мгновений и одного пристального взгляда. К счастью, его случайная модель даже не думала уходить. Она сидела неподвижно уже больше получаса, лишь иногда поднимая руку, чтобы стереть набегавшие на глаза слезы. Ветер ласково перебирал золотые с рыжим отливом пряди, словно пытаясь утешить, теребил обмотанный вокруг шеи платок, касался прохладными пальцами испачканных тушью щек, но девушка не обращала на него внимания. Художника она не замечала тем более, так что он мог не опасаться непонимания и вполне закономерного возмущения. Многие из тех, кого он рисовал, относились к его маленькому хобби весьма холодно. Кто-то просто уходил, кто-то грубил, кто-то грозил пожаловаться в полицию... Он не обижался. Он понимал, что чувствуют эти люди.
Постепенно лист под его руками утратил свою белизну. Короткие и длинные, темные и едва заметные штрихи медленно складывались в портрет, перенося на бумагу черты той, что сидела на берегу. Тонкие дуги бровей, чуть-чуть приподнятый кверху аккуратный нос, широко распахнутые серые глаза (тут крадущий цвета грифель ни капли не соврал), мягко очерченные скулы, упрямая линия губ... Точности портрета могли бы позавидовать фотографы, но одно явное отличие между живой девушкой и нарисованной все же было. Первая плакала, вторая улыбалась.
Поначалу художник хотел нарисовать улыбку широкой и открытой, но передумал. Этой девушке не пришлась бы к лицу слишком явная, заражающая всех вокруг радость. Те, кто держат горе в себе, даже в одиночестве пытаясь сохранить лицо, и радуются обычно в душе. Они улыбаются иначе: робко, осторожно, словно боясь спугнуть пляшущие в глазах смешинки. Его безымянная муза не обидится на то, что он не стал уподоблять ее звездам глянцевых журналов, сверкающим белозубыми улыбками с обложек. Она, скорее всего, никогда не увидит этот портрет, а если и увидит, то ей уже будет не до обид. Счастливые люди редко на кого-то обижаются, да и что взять с бедного художника, залюбовавшегося завитком возле уха или родинкой над губой...
Он не заметил, как девушка ушла. Ему больше не нужно было постоянно видеть ее перед собой: теперь он жил тем, что выходило из-под его рук, становясь все более настоящим. В приступе вдохновения он не обратил внимания на то, как случайно забредшая в его укромный уголок женщина, одна из полчища туристов, что наводняли находящийся неподалеку Карлов мост, остановилась за плечом художника, да так и простояла там до тех пор, пока он не закончил рисунок. Сделав последний штрих, он отложил карандаш и шумно выдохнул, пытаясь успокоить отчаянно колотившееся сердце. Как и всегда в такие моменты, в груди стало тесно и горячо, но он знал, что так и надо. Именно так и надо, а все остальное имеет мало значения...
- Quanto costa? – тихо спросила замершая позади женщина.
Художник обернулся рывком. Он не любил, когда его отвлекают от его же работ, но в глазах пожилой итальянки с фотоаппаратом на груди читалось неподдельное восхищение.
- How much? – повторила она, указывая на портрет.
Художник лишь улыбнулся. Он не знал ни итальянского, ни английского, но эти фразы слышал неоднократно. И всегда повторял один и тот же заученный ответ.
- Sorry. Not for sale.
Туристка расстроено вздохнула, но, всмотревшись в его лицо, понимающе кивнула и отошла в сторону. Он надеялся, что больше его не побеспокоят, но сегодня привычное убежище оказалось на удивление людным местом.
- Гляжу, ты и впрямь мастер? – тяжелая рука легла на плечо, мешая повернуться, но этого и не требовалось: художник узнал голос. Несмотря на прошедшие годы, прокуренный, с хрипотцой баритон ничуть не изменился. Судя по мертвой хватке сжавших плечо пальцев, обладатель голоса тоже остался прежним. – Пойдем, разговор есть.
- Итак, Томаш Новак, тридцать шесть лет, холост, детей нет, близких родственников тоже. Не судим, в армии не служил по состоянию здоровья. Безработный. Живет за счет частных уроков рисования и торговли живописью. Ни то, ни другое не приносит стабильного дохода. Снимает чердак на окраине. Все правильно?
Томаш рассеяно наблюдал за тем, как тает пенка на поданном ему капучино. Аромат кофе манил. Художник давно не пил ничего подобного, с утра до вечера хлебая растворимую дрянь по 50 крон за банку. Ему странно было думать, что содержимое маленькой чашки, стоящей перед ним, стоит в разы дороже. В ресторане, в который его привели, о дороговизне кричало все, начиная от нахально блестящих столовых приборов, заканчивая вычурными зеркалами в полстены. Это тоже казалось странным: хозяин ресторана, Павел Моравек, отнюдь не выглядел безвкусным человеком. Подтянутый и элегантный, он совсем не вписывался в атмосферу чрезмерной роскоши, которая окружала его. Впрочем, Томаш в своих стареньких джинсах, потертой куртке и черпающих воду ботинках наверняка выглядел здесь еще более чужеродно.
- Вы молчите. Я что-то упустил?
- Нет, все правильно.
- Тогда почему вы молчите?
- Простите, я задумался.
- О чем же, если не секрет?
- У вас прекрасное заведение. Я... никогда не бывал в таких местах.
Моравек довольно осклабился и полез в карман. Щелкнул портсигар, запах кофе растворился в тонкой струйке табачного дыма. Тоже, как ни странно, ароматного.
- Не сомневаюсь. Итак, господин Новак, как вы уже поняли, я тщательно изучил вашу биографию. Полагаю, вы также догадываетесь, почему я это сделал. И что мне от вас нужно.
Вместо ответа Томаш перевел взгляд на сидящего по правую руку от Моравека человека. Художник уже знал, зачем его привели сюда и кому он обязан сомнительной радостью знакомства с одним из влиятельных дельцов Праги. Они с Петером никогда не были приятелями, но вышло так, что именно случайно встреченному однокласснику Томаш выболтал секрет, который не доверял никому. Позднее он не раз жалел об этом. Как видно, не зря.
- И что же?
- Вы хотите, чтоб я говорил прямо? Хорошо. Петер рассказал мне вашу историю. Разумеется, сначала я не поверил. Спьяну любой наболтает все, что угодно, а уж когда речь заходит о натурах творческих, с тонкой душевной организацией... Умение менять человеческую судьбу посредством картинок – чушь какая! – Моравек неприятно усмехнулся. – Однако Петер был весьма убедителен. К тому же он не похож на легковерного человека. Ему нужны были доказательства, и он получил их. Что там у вас в папке? Портреты? Думаю, про некоторые из них мой помощник многое может рассказать. Но суть не в этом... Видите ли, Томаш, я нуждаюсь в ваших услугах.
Новак вновь уставился в чашку. Он знал, что будет дальше. Сейчас Моравек предложит свою цену. Потом увеличит ее вдвое. Потом втрое, вчетверо... Насколько хватит его щедрости. А потом начнет угрожать. Томаш хорошо умел читать по лицам. Слишком хорошо.
Он понял это еще в школе, когда впервые попробовал рисовать не обычные детские каракули, а настоящие портреты. Стоило ему взять карандаш и повнимательней вглядеться в лицо человека, как он вдруг понимал, что у того на душе, что его гнетет или радует, о чем он больше всего думает и чего страстно желает. А потом Томаш начинал рисовать, и все менялось. Отдаленное, скрытое неприступной стеной времени будущее вдруг становилось ближе, сначала обретая лишь размытые очертания, но постепенно становясь все четче и четче. Это он, Томаш рисовал то, чего его еще нет, но что теперь обязательно случится. Одноклассница залила чернилами белый фартук и боится, что ее отругают дома? Ничего подобного, ее отца после долгого ожидания наконец-то повысили по службе, поэтому в доме сегодня будет праздник и никто не обратит внимания на испорченную школьную форму. Учительница пришла на урок с темными кругами под глазами из-за того, что всю ночь просидела у постели больной матери? Не беда, старушка поправится и проживет еще десяток лет, радуя всех не по годам здравым умом и хорошим настроением. У кондуктора в трамвае умерла собака? Через три месяца он найдет у своего порога смешного лопоухого щенка, который станет ему верным другом. Незнакомая молодая женщина рыдает на парковой скамье, из-за того, что две недели назад потеряла долгожданного ребенка? Через полтора года у нее родится двойня, мальчик и девочка...
Томаш рисовал все чаще и чаще, отыскивая в толпе угрюмые, озабоченные, усталые, печальные, окаменевшие от горя лица. С головой погружаясь в чужую жизнь, он бережно, с любовью выправлял те линии, которые казались ему неправильными. Хорошие люди не должны страдать, так пусть они улыбаются, смеются, радуются каждому дню, не боясь, что когда-нибудь за этим последует новая боль. Томаш рисовал счастье и был счастлив сам.
Его мало волновало, что творчество отбирает слишком много его собственной жизни. По сути, этой жизни у него и не было. Он жил в маленькой комнатушке под самой крышей, перебиваясь скудными завтраками из хлеба, консервов и дрянного кофе и еще более скудными ужинами из чего придется. Летом его убежище превращалась в пекло, а зимой – в ледяную берлогу, а по ночам было слышно, как по черепице стучат коготками голуби и вороны. Плохонькие акварельки с изображениями любимых туристами достопримечательностей не пользовались спросом – кто захочет покупать что-то у тощего, похожего на бродягу типа с длинными патлами, но позволяли хоть как-то сводить концы с концами. Ни друзей, ни родных у Томаша не было, но он привык к этому. Одиночество тяготило его лишь изредка, когда он долго никого не рисовал. Тогда он шел на улицу и очень скоро снова нырял в ласковые и теплые волны будущего счастья, пусть не своего, но зато им самим сотворенного. Это было делом его жизни, его предназначением... И все же он изменил ему. Всего однажды, но последствия той ошибки долго отравляли память Томаша. Поддавшись кратковременной ярости – чувству разрушительному и непривычному, он убедился, что умеет не только дарить счастье, но и отнимать. И второе удалось ему едва ли не лучше... Он обещал себе никогда больше не совершать подобного, но теперь Моравек потребует именно этого. И Томашу придется согласиться, потому что отказа его опасный наниматель не потерпит.
- Господин Новак? – напомнил о себе Моравек. – Вы меня вообще слышите?
- Да, слышу.
- Ну так что же?
- Вы хотите, чтоб я написал портрет вашего знакомого... вашего врага, - обреченно произнес Томаш. – Вы хотите, чтобы я нарисовал его несчастным, раздавленным, уничтоженным. Вы бы могли использовать свои связи, чтобы достать его, но не хотите марать руки. Этот человек увел вашу жену и сбежал с ней и частью ваших денег. Теперь вы хотите отомстить. Для этого вам нужен я.
Бледно-зеленые глаза Моравека удивленно расширились. Несколько секунд он потрясенно взирал на Томаша, а затем медленно растянул губы в улыбке. Редкие, тяжелые аплодисменты гулко разнеслись по почти пустому в непопулярный утренний час ресторану.
- Ай да Петер! Вот теперь я верю. Ты и впрямь привел того, кого нужно. Господин Новак, признаюсь, вам удалось меня не на шутку удивить, а это редко кому удается. В таком случае, ближе к делу. Какова ваша цена?
Томаш виновато улыбнулся и вновь перевел взгляд на Петера. Старый знакомый красноречиво поднял брови, призывая не дурить. Он чувствовал повисшее над столом напряжение и боялся разочаровать своего хозяина. Томаш лишь пожал плечами.
- Я не приму этот заказ.
Улыбка не сбежала с губ Моравека, но она больше не сияла притворным радушием. Так мог бы улыбаться василиск, превращая свою жертву в камень одним взглядом. Вот только Томаш почему-то не каменел, напротив, он наконец-то притронулся к чашке с кофе и даже отпил пару глотков. Петер дернул щекой и задрал глаза к потолку.
- Что ж, мой помощник предупредил, что вы вряд ли сразу согласитесь. Давайте цену назову я. Две тысячи долларов вас устроит?
На эти деньги Томаш мог бы прожить несколько месяцев, а то и полгода. Облизав приставшую к губам кофейную пенку, он отрицательно покачал головой.
- Мало? Ну хорошо, три тысячи.
Томаш повторил свое движение. Петер скрипнул зубами и принялся теребить браслет выглядывающих из-под рукава пиджака часов.
- Четыре? Пять? – почти радостно предложил Моравек, подаваясь вперед.
- Я не приму этот заказ.
- Не наглейте, Томаш. Десять тысяч – моя последняя цена.
Новак закрыл глаза и постарался успокоить бешено скачущие мысли. Десять тысяч – это много. Это очень много для такого оборванца, как он. Квартиру на них не купить, да, но если подойти к делу с умом... Но он ведь не сможет. Он медленно будет тратит эти деньги все на ту же плохую еду и некачественную одежду, а еще на бумагу, краски, тушь и карандаши, и в итоге останется тем же, кем был. Вот только на его совести будет уже не одно, а два несмываемых пятна. Да, он не знает того человека, которому хочет навредить его наниматель... Пока не знает. Если Томаш возьмется за его портрет, неведомый враг Моравека на какое-то время станет для него ближе всех на свете. Он заглянет в его душу, чтобы обречь на страдание, так как он сможет потом просто умыть руки и пойти дальше своей дорогой? Даже если он никогда больше не услышит об этом человеке, даже если в этот раз все обойдется... Хотя вряд ли Моравек заплатит ему прежде, чем убедится, что его замысел сработал. Наверняка он дождется подтверждения этого и лишь потом радостно сообщит Томашу об их общем успехе, с улыбкой вручая деньги. Ради этого удовольствия Моравек не побрезгует встретиться с художником лично, как бы он не презирал нищего выскочку, пытающегося в одиночку изменить мир.
- Я не могу, - устало повторил Томаш. – Вы не понимаете, о чем просите...
- Нет, Томаш. Это вы не понимаете, от чего отказываетесь. Какое вам дело до судьбы этого подлеца? Спасайте бедных овечек и невинные души. Могу вас заверить: он к их числу не относится. Он предал меня. Разве хороший человек способен на предательство? Он унизил меня, обманул, выставил на посмешище. Разве это заслуживает прощения или жалости?
- Я не знаю.
- Как мило, - восхитился Моравек. – Такой знаток морали, как вы, и не знаете. Ваша совесть и так уже запятнана, к чему столь трепетно оберегать ее? Напомните, кстати, что стряслось с тем мерзавцем, который чем-то вам не угодил? Он, кажется, повесился?
Томаш дернулся, как от пощечины. Внимательно следивший за его реакцией Моравек довольно кивнул.
- Вряд ли вы добивались именно такого финала... Но что произошло, то произошло. Меня это вполне устраивает. Не то чтобы я желал своему недавнему приятелю смерти, но не скрою, мне будет приятно, если он ни с того ни с сего полезет в петлю. Изящное решение.
- Ни за что! – в ужасе выдохнул Томаш.
- Ну что за ослиное упрямство, ей-богу. Десять тысяч, господин Новак. Подумайте хорошенько.
- Нет!
Его собеседник с досадой откинулся на спинку стула и потянулся за новой сигаретой. Он больше не улыбался.
- Это глупо, - задумчиво произнес Моравек, поигрывая зажигалкой. – Вы ведь поняли, что у меня в голове, значит, вы можете предугадать и то, что последует за вашим отказом. Поэтому угрожать я вам, пожалуй, не стану. Вы выслушаете меня все с той же скорбной миной и снова откажетесь. Угрозы хороши, когда они подкреплены действиями... Петер, закрой ненадолго ресторан и позови сюда Кувалду.
- Соглашайся, придурок! – процедил сквозь зубы Петер, нехотя поднимаясь из-за стола. – Лучше сейчас.
Томаш упрямо мотнул головой. Ему было страшно, но не настолько, чтобы принять предложение Моравека. Страху он противостоять умел. Страху, но не боли...
Кувалда оправдал свое прозвище. Двухметровый дылда с улыбкой дауна взглянул на Томаша сверху вниз и деловито закатал рукава.
- Мизинец. Левый, - лениво приказал Моравек.
Когда в суставе что-то хрустнуло, Томаш взвыл и вцепился в скатерть, дернув ее на себя. Остатки кофе выплеснулись на белоснежную салфетку, жалобно звякнула оставленная в чашке ложечка. Кувалда отпустил его руку и почти бережно положил на стол.
- Мизинец – палец, конечно, полезный, но не самый необходимый для художника, - изрек Моравек, внимательно изучая вьющую над столом струйку дыма. – У вас есть еще целых девять, не так ли? Каким продолжим?
Томаш не отвечал, баюкая здоровой рукой искалеченную кисть. Злые слезы обожгли глаза и ушли, оставив после себя четкое и ясное понимание: он согласится. Не сейчас, так секундой позже, когда Кувалда возьмется за следующий палец. Так зачем тянуть...
- Кувалда, на твой выбор, - широким жестом предложил Моравек. Здоровяк хмыкнул, осмотрев руки Томаша, и потянулся к ним своими лапищами. Новак тихо застонал.
- Томаш, ну прекрати! – не выдержал Петер. Он хотел было взять художника за плечо, но короткое «Не лезь!» Моравека прозвучало раньше.
- Кувалда, продолжай.
- Я согласен, - выдохнул Томаш за миг до того, как почувствовал шершавое прикосновение чужих рук. – Я согласен! Только перестаньте...
- Так бы сразу, - Моравек досадливо цокнул языком, выражая свое глубокое неодобрение. – Что вам потребуется для работы?
- У меня все есть.
- А наш натурщик? Лично я вам его, к сожаленью, представить не смогу, но есть фото и видео.
- Лучше видео. Но фото тоже.
- Когда вы сможете приступить к работе?
- Как только заживет палец. Сейчас слишком больно, это отвлекает...
- Я понимаю. Хорошо, я найду вам врача. Сроки?
- Два-три часа.
- С вами приятно иметь дело, господин Новак, - обрадовался Моравек. - Петер, подготовь все. О гонораре поговорим по завершении работы.
Моравек не назвал ему имени того, чью жизнь хотел сломать, да Томаш и не спрашивал. Имя не имело значения: все, что нужно, художник узнавал по лицу. Ему предоставили более чем достаточно дисков и фотоснимков и оставили в одиночестве в небольшой светлой комнате с квадратным окном. Сквозь него открывался дивный вид на реку. Отыскав глазами то место, где он рисовал в последний раз, Томаш грустно покачал головой. Ивы облетели совсем, выстлав все вокруг желто-рыжей листвой, сквозь тонкие ветви виднелась темная, будто свинцовая вода. Лебеди по-прежнему плавали неподалеку, а девушки с медовыми волосами, разумеется, и след простыл. Хотя какая теперь разница, где она... Главное, что у нее все хорошо. Совсем не так, как станет вскоре у молодого кареглазого мужчины, чьи фотографии разложены на диване за спиной у Томаша.
Сначала художник пытался смотреть видео, но вскоре досадливо отбросил пульт. Сладить с новомодным dvd-плеером оказалось сложно, да и от тех нескольких кадров, что Томаш смог-таки просмотреть, было мало толку. Безымянный человек улыбался с них глупо и широко, словно манекен, а рядом точно так же скалился Моравек. Они жали друг другу руки, перекидывались плоскими шутками, громко смеялись над ними... Каждый пытался заверить другого в вечной дружбе, и оба не верили в это ни секунды. Потом в кадре появилась изящная шатенка с пухлыми губами и томными, бархатными глазами. Дальше Новак не смотрел. О своей жене Моравек не сказал ни слова, но Томаш не сомневался, что на нее Павлу плевать. Она была очередным трофеем, который в итоге все же уплыл к другому, изящной статуэткой, которую хорошо поставить на камин, чтобы потом хвастаться перед гостями. Такие люди, как Моравек, вряд ли умеют любить. Наверняка его бывший друг ничем не лучше, так к чему терзаться?
Томаш нехотя поднял с дивана первую попавшуюся фотографию. На ней, как назло, вновь оказались Моравек с женой. Со следующими двумя повезло больше: на одной нужный Томашу человек сидел за столом, держа возле уха мобильной телефон, на другой он гордо демонстрировал пойманную на удочку рыбину. После недолгого колебания Новак выбрал последнее фото. Оно было настоящим, без налета угодливой фальши и напускной успешности. Кареглазый прожил запечатленный миг искренне, все душой, и теперь Томаш мог читать его как открытую книгу.
Подойдя к мольберту, Новак закрепил фото над листом бумаги. Задумчиво коснулся все еще непослушного мизинца, сделал шаг назад, потом вперед, принялся перебирать карандаши... Он зачем-то тянул время, хотя понимал, что передумать и отказаться уже нельзя. Моравек не оставил ему выбора. Он получит то, что хочет, так или иначе, так зачем медлить? Лучше покончить со всем этим и уйти, не важно, с деньгами или без. Лишь бы оказаться подальше отсюда...
Тряхнув головой, Томаш на секунду зажмурился, а потом вперил взгляд в приколотое к мольберту фото. Безымянный был красив той мужественной, неброской красотой, что свойственна деловым людям. Волевой подбородок с ямочкой, небольшие проницательные глаза под густыми бровями, подвижные губы, привыкшие изображать любые гримасы, короткая спортивная стрижка, атлетичная фигура... Спортсмен или просто следит за собой? Такой вряд ли станет прилежно заниматься нелюбимым делом, так что скорее первое. Дерзкий взгляд выдает лидера, но изредка из глубины все еще рвется что-то озорное, мальчишеское. Увлекающийся, азартный человек, он умеет радоваться жизни, брать от нее все, даже то, что ему не принадлежит... Чужие деньги. Чужую жену. Ради чего? Удовлетворения амбиций? Минутного злорадства от победы над заклятым соперником? Самодовольной радости от обладания заслуженным призом? Это не так уж сложно и выяснить.
Грифель коснулся бумаги, протянув за собой бледно-серую линию, затем еще одну, и еще, и еще... Молодой парень беспечно и гордо улыбался с глянцевой фотобумаги, не подозревая, что ждет его вскоре. Да и откуда ему знать, ведь он сейчас далеко, за много километров от промозглой чешской осени... Он весел, доволен жизнью и самую малость взволнован, но это немудрено, ведь он провернул такую аферу, что менее везучие коллеги по бизнесу могут лишь кусать локти от зависти. Удача любит дерзких, вот и кареглазый не прогадал, сыграв в кошки-мышки со старым матерым львом... Выиграв у него. Победа пьянит, ударяет в голову не хуже шампанского, но особенную прелесть ей придает близость той, ради кого все и затевалось. Моравек, да и все вокруг считали ее лишь красивой куклой, но они были либо слепцами, либо дураками, а может, дурак он сам, но это не так уж важно. В его жизни хватало разочарований, и он научился не принимать их близко к сердцу. Нужно просто жить, для себя или для кого-то еще, и не оглядываться назад, ведь впереди еще так много непройденных дорог. Некоторые ведут в никуда, другие и вовсе могут стать последним, что он запомнит в своей жизни, но он готов рискнуть. Лишь бы по-прежнему чувствовать на губах невесомый, как прикосновенье ветра, привкус шампанского...
Карандаш выпал из пальцев, сухо стукнув о бетонный пол. Тяжело дыша, Томаш подошел к окну и распахнул створки. В лицо ударила волна сырого, по-ноябрьски горького воздуха. Он пах совсем иначе, чем тот ветер, который сейчас вдыхал одурачивший Моравека аферист. Мальчишка... Беспечный, эгоистичный, удачливый, а главное, счастливый мальчишка, неужели он думал, что его так просто оставят в покое? Неужели он не боялся мести, которую сейчас руками Томаша творит обманутый им враг? Или он вообще не умеет бояться? Не умеет бояться, завидовать, ненавидеть... Не умеет страдать. Или все же нет?
Обернувшись к портрету, художник несколько минут стоял неподвижно, затем медленно наклонился и поднял карандаш. Пришедшая в голову идея сперва показалась ему безумной, но она принесла с собой надежду, отмахнуться от которой Томаш не смог. До сих пор, глядя на фото, он пытался увидеть настоящее, но всегда ли кареглазый чувствовал то же, что и сейчас? Неужели он только улыбался, неужели ни разу не испытывал боли, не терял, не отчаивался, не мучился от одиночества? Человек не может быть счастлив всю жизнь, даже в самой удачной судьбе бывают горькие минуты. Что если заглянуть чуть глубже, проникнуть под покров нынешнего благополучия? У Томаша легко получалось видеть недавнее прошлое, но он не пытался пройти чуть дальше назад... Обычно этого и не требовалась, но сейчас не осталось другого выхода. Моравек проницателен, если портрет будет недостаточно реалистичен, он мигом заметит это. Томашу придется использовать свой дар, так или иначе... Разница только в этом «или». И насколько она окажется значима, зависит лишь от Томаша.
С величайшей осторожностью художник возвращался к событиям, минувшим неделю назад, месяц, два, полгода, год... Картинки чужой жизни мелькали, словно в ретроспективе, отматываясь назад. Томаш увидел немало радостного, стыдного, расчетливого, глупого, искреннего, обидного... Неприятности не обошли стороной бывшего приятеля Моравека, но ему раз за разом удавалось выходить сухим из воды. А вот горя - настоящего горя так и не находилось...
Томаш облизал губы и украдкой смахнул со лба каплю пота. Ворошить чужое прошлое оказалось не так уж просто, и чем дальше он удалялся от точки отсчета под названием «сегодня», тем тяжелее становился каждый следующий шаг. Но он уже зашел слишком далеко, чтобы отступать. Значит, нужно терпеть.
Он нашел искомое на исходе третьего года. Чужая боль полоснула по нервам бритвой, но Томаш не позволил себе упустить только-только обретшее четкость видение. Знакомое до мелочей фото давно померкло, расплылось, как отражение на потревоженной глади воды. Словно его никогда и не существовало... Словно фото еще не было сделано. Сейчас художник видел кареглазого совсем другим. Сошедшиеся в одну линию брови, упрямо сжатые губы, подрагивающие ресницы, стиснутые кулаки... Павел Моравек отдал бы многое, чтобы увидеть это. Что ж, он получит то, что хочет.
Томаш еще никогда не рисовал так быстро. Карандаш летал над бумагой, рискуя вырваться из пальцев и в то же время составляя с ними одно целое. Быстрые, порой неаккуратные штрихи ложились на лист, торопясь поймать мгновение, которое художнику удалось выловить из вязкой мути прошлого. Время сопротивлялось, норовя возобновить привычный ход, а заодно увлечь за собой наглеца, дерзнувшего перечить главнейшему из законов природы, но Томаш держался. Ему осталось не так уж много: вот тут слегка подправить уголок губ, вот тут почетче обрисовать скулу, и, конечно, не забыть глаза... Глаза - это самое важное, без них портрет не будет настоящим, он так и останется убогой мазней, в которую не поверит даже Петер. Только бы не отвлечься, не замешкаться, не ошибиться... Совершить подобное второй раз Томашу не под силу. У него есть только одна попытка. Одна попытка - и две жизни на кону...
Когда он оторвался от мольберта, за окном уже начало смеркаться. Розоватые закатные лучи длинными лентами тянулись через всю комнату, придавая обстановке слабое подобие уюта. В легких кольнуло, словно Томаш долгое время провел без воздуха и только сейчас вынырнул на поверхность. Не веря своим глазам, он сделал шаг назад и невольно вздрогнул. Темноволосый человек, глядящий на него с портрета, был все так же красив, дерзок и хитер, но при этом абсолютно несчастен. А еще он был на два с лишним года моложе, чем тот, кто улыбался с приколотого к мольберту фото.
Моравек нервничал. Это было заметно по тому, как он слегка ослабил тугой узел галстука, а еще по внушительной горе окурков, наполнивших пепельницу. Заказчик выполнил просьбу Томаша и не отвлекал его во время работы, но почти пять часов ожидания вместо обещанных трех изрядно потрепали нервы обычно хладнокровного бизнесмена. Петер сидел рядом с ним и нервничал еще более заметно: некогда безукоризненно лежавшие волосы явно теребили, причем недавно.
- Вы закончили? – нетерпеливо бросил Моравек, поднимаясь навстречу Томашу.
- Да.
- Я могу увидеть портрет?
- Да.
Больше вопросов не последовало. Быстрым и точным движением обогнув художника, Моравек направился к мольберту.
Новак не стал оборачиваться. Он знал, что сейчас происходит за его спиной. Павел кружит вокруг портрета, словно охотящийся хищник, придирчиво изучая каждый штрих. Он не верит Томашу, и поэтому пытается найти подвох, незначительное отличие, которое могло бы разрушить его задумку. Разбирайся он сам в живописи, это было бы куда проще, но Моравек никогда не интересовался искусством. Он надеется на свою внимательность и цепкость, столько раз выручавшую его на пути к вершине жизни, и все равно чувствует, как что-то ускользает от его взгляда... Что именно?
Томаш закусил губу, пытаясь прогнать истерическую ухмылку. Он почти не верил, что выберется отсюда целым и невредимым, но это вдруг перестало волновать его. Страх куда-то ушел, сменившись азартным, нервным напряжением, словно изображенный на портрете человек поделился с художником своим безрассудством. Этот парень не боялся Моравека, он рискнул и выиграл. Но получится ли у Томаша? Он же всегда был неудачником. В этот раз проигрыш будет стоить дорого, очень дорого, но Моравек пока молчит... И ждать невыносимо.
Стараясь не выдать себя, Томаш сунул в карманы подрагивающие руки и посмотрел на Петера. Тот смерил его оценивающим взглядом и одобрительно хмыкнул.
- Блестящая работа, - изрек, наконец, Моравек. - Я восхищен, господин Новак. Вы нарисовали именно то, что я хотел увидеть. Это подействует?
- Да. Думаю, да.
- Вот видите, все оказалось не так уж и страшно. Стоило ли упрямиться? - с укоризной протянул Моравек, возвращаясь в комнату. - Присаживайтесь, Томаш.
В его голосе не было угрозы, напротив, он звучал подчеркнуто доброжелательно, но Томашу вдруг стало холодно. Страх вернулся в один момент, обрушившись на него, словно снежная лавина, и парализовав волю, разум, даже, кажется, тело.
- Зачем? - пробормотал Томаш, не осмеливаясь взглянуть на своего нанимателя.
- Как зачем? Думаю, столь удачное окончание дела стоит отпраздновать чашечкой кофе. Или вы предпочитаете что-то покрепче?
- Нет. Я бы хотел... Я устал. Мне нужно домой.
- Домой вы всегда успеете, - отмахнулся Моравек. - Неужели вас даже гонорар не интересует?
Томаш медленно выдохнул, стараясь не выдать своего смятения. Больше всего на свете ему хотелось вырваться из этой со вкусом обставленной комнаты и бежать, бежать со всех ног... Но это произойдет не раньше, чем Моравек уверится в том, что заказ выполнен. Игру надо довести до конца, как бы тяжело ни было. А значит, нельзя отказываться ни от кофе, ни от гонорара. Надо подойти, отодвинуть стул и сесть напротив, не избегая пристального взгляда зеленых глаз и не вздрагивая от каждой фразы Моравека. Для начала хотя бы стронуться с места...
Павел наблюдал за его мучениями все с той же вежливой улыбкой, от которой кровь стыла в жилах. Дождавшись, когда Томаш присядет, он принялся помешивать поданный кофе, рассуждая о том, как дешево в наше время ценится настоящее искусство. Присоединившийся к ним Петер время от времени поддакивал, подобострастно глядя на шефа. Кажется, он испытывал облегчение от того, что его школьный товарищ не стал больше перечить грозному Моравеку. Томаш надеялся продержаться хотя бы несколько минут, однако тягучий монолог, выдаваемый за беседу, длился почти полчаса. Только после этого Моравек счел возможным вспомнить о деньгах.
- Десять тысяч, как договаривались. Половину сейчас, половину - когда я получу подтверждение того, что у вас получилось. Устраивает?
Томаш медленно кивнул. Он прекрасно понимал, что щедрость Моравека не сулит ему ничего хорошего. Однако не взять деньги означало бы расписаться в своем обмане. Поэтому он послушно сунул в карман тугую пачку новеньких купюр и даже сумел выдавить из себя слова благодарности.
- Петер свяжется с вами, - пообещал Моравек, нетерпеливо поглаживая край блюдца. Представление закончилось, и теперь он желал как можно скорее вернуться к портрету. Томаш не стал ему мешать. Чувствуя, как ноги становятся ватными, он вежливо кивнул и не оглядываясь вышел.
Дождь весело плясал по брусчатке, смывая с угловатых камней серую городскую пыль. Косые струи тонкой штриховкой закрашивали небо, тротуары, стены домов, витрины магазинов, автомобили, людей... Прохожие ускоряли шаг, спеша укрыться от льющейся на них воды, и тихонько чертыхались сквозь зубы, когда очередному бойкому ручейку удавалось проскользнуть за воротник или в рукав. Никто не оглядывался по сторонам, предпочитая внимательней смотреть под ноги, и неудивительно, что медленно бредущий по краю тротуара бедолага без зонта мало у кого вызывал интерес. Он промок до нитки, но почему-то не ускорял шага, лишь с отсутствующим видом смотрел перед собой, сквозь мягко шелестящую завесу дождя. Вряд ли он замечал хоть что-либо, кроме нее...
Томаш не помнил, как он дошел до дома, как поставил на электрическую плиту чайник, как вылил старую заварку и помыл кружку. Обжигающий вкус чая привел его в чувство, когда было уже далеко за полночь. Пальцы неприятно подрагивали, словно он несколько часов таскал тяжести, а едва залеченный мизинец противно ныл. Машинально сунув руку в карман, Томаш вытащил пачку стодолларовых банкнот и тут же неловко уронил ее на пол. Поднимать деньги он не стал.
Так и не допив чай, Новак прилег на кровать. В голове шумело, и те немногие мысли, которые там остались, казались тяжелыми и неповоротливыми, словно большие рыбы в тесном аквариуме. Томаш понимал четко только одно: ему надо бежать. Моравек нетерпелив, он любит оканчивать дела быстро и эффективно. Вряд ли Павел станет ждать дурных вестей о своем враге, чтобы расплатиться с Томашем. И вряд ли он собирается использовать его талант в дальнейшем. Слишком ненадежно, слишком сложно, слишком невероятно. Возня с трепетными натурами не для Моравека, да и мало ли какая опасная блажь может взбрести в затуманенную возвышенными идеями голову? Куда спокойнее и дальновиднее полагаться на людей вроде Петера. Художник же сделал свое дело, и теперь ему предстоит уйти со сцены... Он и уйдет. У него почти нет вещей, зато есть деньги: такой суммы вполне хватит, чтобы уехать в какой-нибудь тихий городок и обосноваться там. Да, он слишком любит Прагу, чтобы расстаться с ней вот так - сбежав как воришка, уличенный полицейским, но выбора нет. Первое время будет тяжело, но он привыкнет. Он ко всему привыкал, всегда, неужели не сможет и в этот раз? Только бы отдохнуть хоть немного, всего одну ночь... Просто выспаться, без снов и нервных пробуждений затемно, чтобы в голове хоть немного прояснилось. Он отдал сегодня слишком много сил, да и куда он пойдет среди ночи? Нужно всего лишь дождаться завтра. И тогда все решится...
Томаш заснул почти сразу, даже не раздевшись. Тяжелая, лихорадочная полудрема быстро сменилась глубоким забытьем. Как он и хотел - без снов. Таким глубоким, что когда в комнате едко запахло гарью, Томаш и не подумал проснуться.
Пожарные так и не смогли спасти дом. Старая развалина, полная высохшей деревянной мебели, прогорела от подвалов до крыши. По слухам, пожар начался на верхних этажах и быстро охватил все здание. Причину пока не установили: скорее всего, кто-то закурил в постели, да так и уснул. Спасшиеся жильцы наперебой обвиняли друг друга, пока не пришли к выводу, что во всем виноват не то бомж, не то наркоман, живший на чердаке и частенько засиживавшийся со светом до поздней ночи. Одни говорили, что он задохнулся в дыму, другие уверяли, что пожарные вытаскивали кого-то сверху, третьим было плевать, кто виноват и жив ли он, лишь бы им возместили причиненный пожаром ущерб. Как бы то ни было, назвавшийся Петером широкоплечий человек, бродивший возле обгоревшего остова дома несколько дней спустя, остался доволен услышанным. Он душевно поболтал со всезнающими кумушками, которые не преминули слететься на пепелище, словно любопытные вороны, придирчиво осмотрел почерневшие дыры окон, пару раз сфотографировал разрушенное здание на мобильник и уехал, мягко хлопнув дверью дорогой иномарки. Соседки пошушукались ему вслед и лишь пожали плечами. Мало ли что здесь понадобилось столь представительному господину, и уж навряд ли он может иметь отношение к случившейся трагедии...
- Обедать будете?
Томаш нехотя разлепил веки и постарался сфокусировать взгляд на появившемся над ним лице. С каждым разом это получилось все быстрее, однако тренироваться предстояло еще немало...
- Я не голоден.
- Ах да, ну конечно. Вы же воздухом питаетесь, - вздохнула медсестра, поправляя капельницу.
Томаш лишь слабо улыбнулся. Ему нравилась эта немолодая добродушная женщина с круглым лицом и сеточкой тонких морщин в уголках глаз. Ее звали Сара, и она обращалась с ним не как с забинтованной с ног до головы колодой, которой он, по сути, и являлся, а как с человеком. Пусть чужим, пусть больным и нелюдимым, но все-таки...
- Какая сегодня погода? - мягко спросил Томаш, стараясь не принюхиваться к запаху, поднимавшемуся над еще не остывшим варевом. Сложно было сказать, что это был за суп, но сейчас его аромат казался Томашу самым аппетитным на свете. Беда в том, что он пока не мог есть, не расплескивая еду по всей простыне, поэтому предпочитал это делать в одиночестве и совсем по чуть-чуть.
- Как всегда в это время года, - пожала плечами медсестра. - Мерзкая. Зато воздух такой чистый... К вам так никто и не приходил?
- Нет. Я же говорил...
- Что никто не придет. Да помню я. Думала, вдруг вы стесняетесь известить кого надо.
- Почему? - удивился Томаш.
- Так вы всего стесняетесь, - заявила Сара. - Вы вот кто по профессии?
- По профессии... Боюсь, уже никто.
- Как это? - озабоченно нахмурилась она.
Томаш снова закрыл глаза, стараясь отгородиться от чужого беспокойства. Это было странно и непривычно - знать, что кому-то есть дело до того, как он себя чувствует, о чем думает, чего хочет... Иногда даже неприятно. Вопросы вынуждали вспоминать недавние события и задумываться о будущем, а ни того, ни другого Томаш мучительно не хотел. Он знал, что белое спокойствие больничной палаты продлится недолго, что за порогом приютившей его клиники остался мир, все такой же равнодушный, расчетливый и порой жестокий, что ему предстоит заново учиться жить в этом мире... Как? Не имея за душой ничего, кроме сомнительного дара, который привел его на эту койку, и не зная, куда теперь идти... Иногда Томашу казалось, что он справится, но чаще - что лучше бы пожарные приехали чуть позже.
- Я был художником. Но теперь... Все сгорело. И я не знаю, хочу ли я начать заново.
- Художником? - Сара сочувственно посмотрела на его стянутые бинтами руки. - Да уж, несладко вам придется поначалу. А почему не знаете?
- Кому это нужно в наше время? К тому же я плохой художник. Я не умею рисовать то, что люди хотят видеть, - неожиданно для себя усмехнулся Томаш. - Странно, правда?
- Что ж тут странного? Они порой такого хотят, что никакой волшебник не сотворит. А на правду глаза закрывают. Правда-то, она редко кому нравится, что в зеркале, что в жизни. Значит, говорите, все сгорело?
- Да.
- И картины, и краски, и кисти...
- Да.
- И бумага? Или на чем вы там рисуете?
- Вы думаете, пожар мог пощадить бумагу? - улыбнулся Томаш.
- Ах, ну да, - спохватилась Сара. - И все ваши вещи?
- Да.
- И деньги?
- Да.
- Тогда вам повезло.
Огорошенный таким ответом, Томаш на время потерял дар речи. А как только обрел...
Шум, раздавшийся в коридоре, больше всего напоминал птичий гомон. Пестрая разноголосица просачивалась под закрытую дверь, набирая громкость и без сожаления разрушая неживую, стерильную тишину палаты. Вскоре к голосам прибавился и звук шагов. Спустя несколько секунд дверь отворилась и в помещение, о чем-то оживленно споря, ворвалась группа молодых людей. Увидев распластанного на койке Томаша, они притихли и дружно поспешили ретироваться, но дверной проем отказался вмещать столько человек одновременно.
- Вы что, совсем?! - зашипела на них медсестра. - Кафедра в конце коридора, сколько раз повторять!
- Извините, мы... Мы уже уходим! - попыталась оправдаться невысокая девушка с кипой тетрадок, прижатой к груди.
- Быстро!!! - страшным голосом прошептала Сара.
Одна тетрадка все же выпала из рук девушки. Неловко пытаясь поднять ее, студентка выронила все остальные и тут же, ойкнув, принялась собирать. Сара гневно сопела, остальные студенты нетерпеливо переминались за порогом, а Новак не мог отвести взгляда от рассыпавшихся по плечам девушки медовых волос. Серые глаза смотрели в пол, но Томашу не было необходимости смотреть в них, чтобы узнать. А еще - понять, что их выражение неуловимо изменилось с тех пор, как он видел их в последний раз. Он просто почувствовал это, так же как и всегда, когда чутье художника брало верх над зрением обычного человека. Боль ушла, растворившись в чем-то новом. Любопытстве, влюбленности, азарте, спокойствии? Кто знает... Да это не так уж и важно.
Когда дверь закрылась, Сара еще некоторое время ворчала на нерадивых практикантов, превративших приличную больницу в форменный дурдом, но Томаш не слушал ее. Глупо улыбаясь, он смотрел прямо перед собой в распахнутое окно, за которым падали редкие капли. Он так давно не видел, как нарисованное им становится реальностью, что забыл, как это бывает. Отголосок чужого счастья - не придуманного, сотворенного с помощью карандаша и бумаги, а живого, настоящего - забрался в душу легко и незаметно и теперь бился внутри, словно огонек лампады.
- Безобразие, - веско повторила Сара, в последний раз неодобрительно зыркнув на дверь. - Ходят тут, день деньской от них покоя нет. Шумят, бумажками размахивают, пациентов, вон, мне пугают... Так вот, о чем это я. Повезло, говорю, вам.
- Почему? - Томаш даже не сразу вспомнил, о чем шла речь.
- Да потому что все сгорело, а вы живы. И вы еще не рады?
- Рад, - после долгой паузы ответил Томаш. - Вы даже не представляете как.
- Так-то лучше, - покровительственно хмыкнула Сара. Кажется, она была несколько озадачена столь быстрой переменой в настроении пациента. - Краски можно купить, деньги заработать... Да что я говорю, вы же и сами понимаете. Рисовать-то не бросите?
- Не брошу. Ни за что.
Она одобрительно улыбнулась и попрощалась до вечера. Проводив ее взглядом, Томаш осторожно опустился на подушки. Теплота в груди никуда не делась, он почти боялся дышать, чтобы случайно не растерять ее. Страх перед будущим не ушел, но теперь к нему добавилось странное ощущение, что все рано или поздно образуется. Построить свое пусть не счастье, пусть хотя бы относительное благополучие тяжелее, чем чужое, но разве он пытался? Кареглазый приятель Моравека научил его рисковать, и для первого раза получилось не так уж плохо. Он жив, он не предал свой дар, а что до потерь... Сара права: краски, бумага и никогда не принадлежавшие ему деньги - это не так уж и много.
Новак поднял забинтованные руки и бережно положил на одеяло. Непослушные пальцы под толстым слоем марли оживали постепенно, напоминая о себе в основном болью, но это была правильная боль. Она сулила выздоровление.
Томашу неудержимо хотелось рисовать.
@темы: графомань
-
-
15.11.2013 в 22:28маленький кап
-
-
16.11.2013 в 11:43Ну а без неспокойства тут никак, ибо решить все проблемы героя разом было бы слишком сказочно и неправдоподобно. К тому же я, наверное, люблю открытые финалы. Правильный вектор задан - а дальше он и сам разберется.
Спасибо. ))
-
-
17.11.2013 в 17:39но есть мысль
-
-
17.11.2013 в 23:16по поводу мысли